Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это — храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре — заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою — разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я — сквозь эти дыры в алтаре —
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее — после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам — садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще — вне Греции — их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься».
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Анализ стихотворения «Остановка в пустыне» Бродского
Произведение «Остановка в пустыне» Иосифа Александровича Бродского входит в одноименный сборник, выпущенный в 1970 году американским издательством.
Стихотворение датируется 1966 годом. Поэту исполнилось 26 лет, он вернулся из самой настоящей ссылки «за тунеядство». Уже издан его дебютный сборник, правда, в США и без участия самого автора в его составлении. Этот период также отмечен смертью А. Ахматовой, которая покровительствовала молодому поэту, и отношениями с М. Басмановой. По жанру – философская лирика, по размеру – пятистопный ямб, белый стих, 6 неоднородных строф. Стихотворение автобиографично и посвящено сносу греческого храма св. Димитрия Солунского XIX века в Ленинграде. Начинает поэт с местоимения «мы», однако он солидаризируется не с разрушителями храма, а с человечеством вообще (не только с его советской частью). Первая строка звучит с горькой иронией: «мало греков». В интернациональном по духу советском обществе людей, идентифицирующих себя с определенным народом и верой, оставалось немного. Лексика нарочито разговорная, без пафоса, иллюстрирующая взгляд почти отстраненный, вневременной. В архитектуре «концертного зала» на месте храма есть что-то вымученное, «безнадежное». Впрочем, спохватывается лирический герой, и «храм искусства» причастен определенным высшим сферам. «Кто ж виноват?»: риторический вопрос, но претензия не только к советской, но и глобальной идеологии. В пространстве храма была гармония, теперь на ее месте «плоская черта». Дальше следует каламбур о «пропорциях безобразья» в делах людей.
Затем — свидетельство очевидца (и вновь сниженный глагол «ломали»). Бытовой разговор поглощает механизированный диссонанс. Неотвратимость происходящего заставляет всех присмиреть. «Тихо поддаваться»: как дрожь живого существа. Впрочем, техника всего лишь ломает постройку, одно дело рук человеческих рушит другое. Ночью герой пробирается отнюдь не на античные развалины. «Абсиды»: алтарная часть храма. «Чего не встретишь в церкви»: исчезло сакральное пространство, обнажилась повседневность. «Через призму»: после того, как смертное поспешило уничтожить представление о вечности. «После нас»: дальше будет только хуже, еще более фантастические в своей безнадежности проекты на месте современных. «Собачьей верностью», вроде бы противоречащей здравому смыслу, зовет он память сердца. «Кто ощущает запах»: связь, преемственность, другое измерение. Затем герой размышляет о том, как получилось, что уже взошедшие семена веры, воспринятой от греков, вдруг отказались «колоситься». А теперь, если и понадобится «вспахать» – нет «сеятелей» (аллюзия на библейскую притчу). «Куда зашли мы?» Он не дает оценок, не указывает путь. «Мы далеки» уже ото всего. Значит, будет новое, «другая эра»? Какой вождь объяснит «наш общий долг» перед нею? И что потребуется сломать для ее торжества? Эпитеты: тусклых, безобразный. Россыпь вопросов, топонимы, прозаизмы (бульдозер, асфальт), метафоричность, повторы, анжамбеманы, парентеза (вводные конструкции). «Сидел я на развалинах»: инверсия и аллюзия на ангела, присутствующего на месте снесенного храма.
«Остановка в пустыне» И. Бродского – размышление о духовной пустыне, потери ориентиров, неразличимости пути.